Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Он никем не приходится ей и живёт за границей.
Он не дядя, не бывший любовник, и даже не друг –
просто парень знакомый. Да ей и самой непонятно,
почему иногда её тянет ему позвонить.
Если грустно бывает, в семье если вдруг неустройство,
то спускается в будку она, торопясь, без пальто,
набирает заветные цифры. Скользит барабанчик.
Вся дрожа, ждёт она. Ей чуть нервно и зябко. Гудки.

А когда она слышит далёкий, с помехами, голос
в телефонной мембранне, тогда вдруг её изнутри
распирать начинает улыбка, в груди разливая
теплоту будто мёд, что б ни происходило вокруг,
хоть взрыв ядерной бомбы, приходит к ней в эту минуту
ощущение, даже уверенность:
— всё хорошо
— и так будет всегда
— мир наполнен добром и любовью
— их хватает на всех
— счастье есть

(что бы он ни сказал)

Он её узнаёт, улыбается в трубку и курит.
У него здесь жена, корпорация. Он никогда
не вернётся на родину. Грустно, но это не нужно
никому.

Им обоим достаточно только звонка.

Они друг в друга падали — будто в воду
с высокой скалы — зажмурившись, сгоряча;
жизнь раскачивали, как палубу парохода:
мирились и ссорились вдребезги по мелочам…
Консьержки крестились, слушая, как кричала
она, каждый раз его выгоняя в ночь
как будто бы навсегда:
— Убирайся! Прочь!

А назавтра уже все начиналось сначала.
Выходила квартира окнами на залив,
и с балкона они кидали косточки слив
в прохожих — любовь безнаказанна, молода –
расшалились в ванной, соседей внизу залив
однажды, и после, порядком всех разозлив,
они наконец-то съехали, без стыда,
их со скандалом выселили тогда…

И в отчётах его шеф находил ошибки,
раздражался частенько на отсутствующие улыбки,
на весь его мечтательно-томный вид,
шефу всё казалось, что он язвит
подобным образом:

— Знаете, против вас лично
ничего не имею, я вашим трудом недоволен…

(но счастливым таким быть попросту неприлично)

Несколько мягких намёков, и он уволен.

Ну а что ему? Подумаешь! Разве горе?
Ведь они как прежде падали будто в море
друг в друга; не уставая, они любили…
Брали в прокате модные автомобили,
часто недобро подшучивали и грубили,
они смеялись — и делали это всласть…
А что там болтают смурные дяди и тети:

— Безобразие!
— Наглость!
— Как вы себя ведете?

Наплевать. Неудачников бесит чужая страсть.

И день проживали они как последний из дней,
любовь не бывает неправой, и ей видней.
Тратили деньги. Теряли старых друзей.
На виду целовались: завидуй, мол, нам, глазей…

---
А когда всё это закончилось вдруг, пустота
осталась в том месте — как вырезаный квадрат –
чёрный, бездонный, болезненный — просто так
уже не замазать, не выжечь, не отодрать.

И он, уходя, с каждым новым лестничным маршем
понимал всё яснее, что это — системный сбой…

И теперь он снова станет самим собой –
почти таким же. Только немного старше.

Тени сплелись и в объятьях друг друга уснули.
Плыло ночное такси, по асфальту скользя.

Я вывожу на стекле лемнискату Бернулли –
знак бесконечности, если угодно…

Нельзя
верить иллюзиям, их роковым лабиринтам
с зеркальными стенами,
ждать исполнений своих
любовных надежд бесконечно…

Но необорим ты
всё таки в мыслях.

Мечтается: сон на двоих –
(вместе в реальности быть — как банально и грубо –
для идеальной любви нет ведь худшего зла) –
пусть невесомые мысли коснутся как губы,
переплетутся мечты как нагие тела,
щупальца воспоминаний…

Пусть я буду фоном –
краской, случайно залившей твои небеса,
пусть неотвеченный быстрый звонок телефона
навеет тревожную нежность…

Я буду писать…

И годы уйдут — как сквозь пьяные пальцы зарплата –
на то, чтобы вырастить в сердце как травы слова…

Забвенье, где надо, уверенно ставит заплаты:
Ты всех и не вспомнишь — кого по пути целовал…

А я буду пальцем вести по стеклу лемнискату,
не отрывая руки — за овалом овал -

вёрсты и мили — такси вникуда отмахало…
Нижут года параллельные жизни как бусы.
Ты загорел, накачался, оделся со вкусом –
разбогатев, стал таким сексуальным нахалом.

Я?
Всё бродила босой в полустёртых туманах,
вплетая слова в стихотворные ритмы как в косы,
снятые звёзды хранила в дырявых карманах,
пела с балкона “My heart will go on” безголосо…

Не ожидала — судьба так внезапна с призами.

Ливень июньский — как будто попал под обстрел…

Встреча случайная: сразу заметил и замер -

всё окупилось в тот миг.

Ты стоял и смотрел
годы спустя на меня –
забирая глазами…

Как дожить до весны? Переждать это время простуд,
темных пасмурных дней, холодов, хрипоты и бесстишья?

Мне романтик-калека сказал, что стихи не растут
на снегу.

Этим голосом, что скрипа форточки тише,
он рассказывал, веки сомкнув, мне про детство, про мать
(как отец по лицу отхлестал её раз полотенцем).
Он, конечно, взрослел, начинал кое-что понимать,
но внутри оставался напуганным, жалким младенцем,
что стоял и бессильно глядел, как с жестокостью бьют
и ругают друг друга два близких ему человека…
Он с тех пор перестал верить в тихий домашний уют
и в семейное счастье.

Так вырос романтик-калека.

Чуть подмёрзшие лужи. Побитые как зеркала.
Во дворе. Он курил и смотрел не мигая в окошко.

— Хочешь чаю?

Я больше ему предложить не могла.
Он так жил, прибиваясь к чужим, как бродячая кошка.
Не имея "своих", он считал, что ему повезло…

Ветер в форточку веял зимой, как недоброю вестью.

Прорастали несчастные судьбы сквозь город, и зло,
что однажды всего было кем-то удобрено местью.

Бывают где-то бури и цунами,
обвалы, сход лавин огромных с гор.

Страшнее то, что прямо рядом с нами,
в соседнем доме, может, через двор,
себя теряют сами — мы привыкли,
как будто и не видим ничего…

Он прокатил её на мотоцикле.
Давным-давно. Один разок всего.
Шальная ночь. Ровесники-студенты.
(С тех пор она и грезит лишь о нём.)

Он был женат. Он платит алименты.
Она не вышла замуж.

День за днём
проходит жизнь.
Она в моей парадной
живет. Я часто вижу по утрам:
в простом пальто, с фигуркою нескладной
бредет к метро по пасмурным дворам.

Он то пришлёт на праздник ей открытку,
то позвонит — смешливый и простой –
не зная сам, что продолжает пытку
надеждой страшной, глупой и пустой.

Она возмёт, сорвется голос кроткий,
дрожит всем телом, дышит в телефон…
Ах, бабий век пронзительно короткий!
Она все ждёт, и уж проходит он…

Ей скоро тридцать. Девушка-старуха
всё верит, что любовь, как жизнь, одна,
и тонет в ней, блаженная, как муха,
что гибнет, угодив в стакан вина.

ты закрепляешь на тонких руках браслеты,
вплетаешь в волосы ленточки с бубенцами –
тебя всё радует, юную, утро, лето –
сцепляешь молнию правильными концами,
застёгиваешь замок на шнурке кулона,
в нём солнце играет, капелька золотая.

а она следит, напряжённая, из салона
чёрной машины.

сбегаешь, почти взлетая,
и двери подъезда распахиваются настежь –
щедрость твоя проявляется в каждом жесте.

она следит, но ты ничего не знаешь…

лучезарная, как подобает тебе, невесте,
весёлая, словно птичий весенний гомон,
ты оживляешь походкою тишь бульвара –
сегодня твой путь как никогда изломан.

машина медленно едет вдоль тротуара.
стрекочет тихо мотор, номерные знаки
никто не приметит — мало ли сзади кто там?
ты покупаешь дыню и козинаки.

её спина покрывается липким потом.
на ярмарке очень людно. уж много дней и
ночей этот план в неё зрел ядовитым плодом.
она стреляет, только чуть-чуть бледнея…

народ, паникуя, толкается по проходам,
встревоженно шепчется: кто из них видел что-то?

у неё в глазу слезинка дрожит, у края.

ты упала навзничь. снимают тебя на фото.
а глаза расширились — будто в себя вбирая
напоследок небо…

зеваки столпились кучей.
солнце смотрит сквозь облака белёсо.
правит не истина, а беспристрастный случай.

она уезжает. спасайте её, колёса…